— Оно, ты знаешь, и неплохо, — сказал Ляхов. — Ни Первой мировой, ни Третьего Рейха… Лепота…
— Лепота, — сказал Черников глухо. — Вот только я все думаю: а насколько пещера изменилась?
Теперь только Ляхов догадался, о чем речь — и его прошиб холодный пот, он прибавил шагу, так что чуточку опережал товарища, мысленно повторяя про себя: нет, только бы не пещера, только бы не пещера…
…В городке, где их видели люди, они еще сдерживались, не бежали — но, оказавшись за мостиком, без посторонних свидетелей, не сговариваясь, припустили во весь опор, то и дело опережая друг друга, тяжело дыша, отдуваясь. Тропинка поднималась в гору, но они напрягали все силы, мчались взапуски, шумно выдыхая, оскальзываясь порой. Оба давно потеряли шляпы, а трость Ляхов давно отбросил, чтобы не мешала. Рассуждая разумно, не было никакой необходимость бежать сломя голову — если с пещерой что-то изменилось и «карета» пропала, ничего уже не исправишь, хоть ты припусти быстрее любого чемпиона. Однако они ничего не могли с собой поделать, рассуждать разумно были не в состоянии.
Скальный отрог выглядел вроде бы в точности тем же самым. Свернув с тропинки, они кинулись по дикому лесу, шумно проламываясь сквозь кустарник, словно заправские дикие кабаны, пачкая лица смолой и паутиной, петляя по небольшим ущельям, перепрыгивая рытвины, забираясь все дальше в совершеннейшую глушь, вдали от исхоженных туристами тропок, привычных экскурсионных маршрутов, не перекинувшись ни единым словечком. Казалось, вся жизнь вложена в этот бешеный бег.
Очередное ущелье. И темное пятно — вход в пещеру, тоже вроде бы оставшийся прежним. Проход столь же низкий, как и прежде, так что приходилось сгибаться в три погибели, подсвечивая карманными фонариками не камень под ногами, а свод, чтобы не треснуться макушкой. Им начало казаться, что ведущий в глубь горы проход стал гораздо длиннее, что могло означать самое плохое, — и оба, тяжело дышавшие, хрипевшие, подавлявшие боль в легких, пребывали в столь взбаламученных чувствах, что не могли сообразить, стал ли на самом деле ход протяженнее или им это только мерещится с нешуточного перепугу…
Свет фонариков словно пригас вдруг — это пространство распахнулось большим залом. И когда они пробежали еще десятка три шагов, уже не пригибаясь, в двух лучиках мелькнул бок «кареты», целехонькой и невредимой, стоявшей на прежнем месте.
Тогда только они остановились в нескольких шагах от дверцы. Пошатываясь, уронив руки, шумно отфыркиваясь, Черников пропыхтел:
— Васька… Сейчас бы водочки… Стакан. Полный…
Похрипывая, словно загнанная лошадь, Ляхов отозвался:
— И залпом… И не закусывать…
Стояла тягостная, напряженная, прямо-таки жутковатая тишина. Савельев, понятно, не мог видеть своего лица, но вот лица других… Холодок по спине пробегал.
Зимин резко встал:
— Внимание! Вы трое, господа, — он повернулся к сидящим у стены, — немедленно усядетесь за подробнейшие отчеты. Да, вот еще что… В грядущем было еще три группы: штабс-капитан Маевский — Ленинград девятьсот шестьдесят девятого, без «кареты»; капитан Поланин и поручик Алиханов — Милан девятьсот тридцать шестого, без «кареты»; подполковник Стахеев — Петербург девятьсот одиннадцатого, с «каретой». Никто из них до сих пор не дал о себе знать. Предположения пока что строить не берусь… Итак, господа ученые, просьба немедленно обсудить ситуацию и через час представить имеющиеся мнения и соображения. Я очень прошу не увлекаться отвлеченным теоретизированием, заняться чисто практическими вопросами, насколько это возможно. Господа путешественники, всем вернуться к прежней подготовке. Все свободны, останется только Аркадий Петрович.
Он так и остался стоять — чуть побледневший, напряженный, с застывшим лицом. Не было ни разговоров, ни промедления, стукнули отодвигаемые кресла, зазвучали громкие шаги, люди покидали зал быстрее обычного, едва ли не бегом.
Один Савельев так и стоял возле своего места, едва ли не навытяжку. Зимин подошел, опустился в кресло, жестом пригласил поручика сесть рядом. Сказал, глядя в сторону:
— Аркадий Петрович, вас уже никак нельзя считать неопытным новичком, вы ведь понимаете…
— Пожалуй… — кивнул поручик. — Мне этим заниматься?
— Больше просто некому, — сказал Зимин. — Вы же видите, оставшихся офицеров по пальцам можно пересчитать, и я никак не мог отменить их командировки, они все до единой крайне важны… Я даже не рискну придать вам поручика Казначеева, он у нас всего три дня, и в таких обстоятельствах не стоит рисковать. Вы ведь ничем не заняты, кроме отчета?
— Так точно, — сказал поручик.
Маевский, как и собирался, сразу по возвращении из времени погибшей цивилизации составил подробную докладную записку — о том, что, по его соображениям, следовало бы забирать из былого (а то и из грядущего) подходящих людей, о которых совершенно точно известно, что они погибли. Эта бумага полтора месяца пребывала в загадочнейшем Особом комитете под личным председательством государя, руководившем и батальоном, и Особой экспедицией. Никто здесь (за исключением наверняка Зимина) и представления не имел о личностях членов Особого комитета, разве что, вспоминая анонимную рукопись касаемо А. С., можно было предполагать, что личности сии могут оказаться самыми неожиданными, из тех людей, о которых и подумать невозможно, поскольку публике они известны в совершенно других ипостасях…